Журавленок и молнии - Страница 52

– Да… А что же теперь делать? – негромко сказал Журка, потому что и в самом деле не знал, что делать. Он подтянул коленки, уперся в них подбородком и быстро, украдкой, взглянул на маму. Спросил с надеждой:

– А может… я не его сын?

– Что? – Мама наклонилась к Журке, и он увидел, что она не знает: засмеяться или рассердиться. – Ты что городишь, дуралей…

– Ну… ты же говорила сама, что я весь в тебя, а на него ни капельки не похож. Ничего общего…

Мама притянула Журку к себе, посидела молча. Потом серьезно сказала:

– Есть у вас общее…

– Что?

– Ваше самолюбие. У обоих одинаковое. Гордость…

Журка подумал над этими словами. Честно подумал, а не так, чтобы сразу сказать плохое. Но, подумав, беспощадно сказал:

– У него не самолюбие, а злость… И какая там гордость? Книжку унес потихоньку и даже сказать побоялся. А я потом хоть сквозь землю…

– Но он же не знал! Журка!.. Ты пойми, что он совсем по-другому смотрел на это. Думал, что эти книжки для тебя, как игрушки для малыша: сперва поиграешь, а потом надоест и забудешь. А если забыл про старую игрушку, зачем напоминать? Взял и унес… Помнишь, как я твои старые машинки в кладовку прятала? Если ты не видел, то и не вспоминал, а как увидишь – вцепишься: жалко!

– Это совсем другое дело…

– Но папа-то не знал, что другое. Он просто тебя не понимал. А ты его. Ты его тоже очень обидел.

– Ну да! – вскипел Журка. – На свои обиды у него есть гордость! А меня можно, как… бумажную куклу…

– Почему куклу?

Журка сказал неожиданно осипшим голосом:

– А помнишь, когда я маленький был, ты мне разных куколок вырезала из бумаги? А для них одежду бумажную, чтобы наряжать по-всякому… Ну вот, он меня как такого бумажного человечка – будто скомкал…

Мама долго молчала. Журка, чтобы спрятать заблестевшие глаза, стал натягивать через голову рубашку. Из-под рубашки проговорил:

– Я знаю, что сперва был виноват… Потому что так сказал… Но он на меня, как будто я самый страшный враг…

– Он горячий… И он же не думал, что это так закончится! Ему в детстве сколько раз попадало от родителей, и он никуда не бегал. Вот и сейчас не понял: что тут страшного?..

– "Страшного"… – усмехнулся Журка. – Он решил, что я его испугался, да? Я не поэтому ушел.

– Я ему объяснила… Но не у всех ведь так, Журка. Вот Горьку отец взгреет, а назавтра они вместе на рыбалку едут. А разве Горька хуже тебя? Или у него меньше гордости?

Журка подумал и пожал плечами.

– Разве я думаю, что он хуже? Просто… он такой, а я такой.

– Какой же? – осторожно спросила мама.

– Я?

– Да нет, Горька. – Мама чуть улыбнулась. – Тебя-то я знаю.

– А он… Ты говоришь, с отцом на рыбалку. Ну и что? А как двойку получит, заранее анальгин глотает, чтобы дома не так больно было… Ему главное, чтоб не очень больно, а кто лупит – ему все равно. Хоть отец, хоть враги…

– Ну какие у вас с Горькой враги?

– Мало ли какие… Меня летом одна компания в плен поймала, хотели отлупить. Ну, это понятно было бы. Хоть плохо, но не обидно… А тут все наоборот: отец… вон как меня, а Капрал… это их атаман… он меня на улице встретил и куртку свою дал. Даже домой к себе звал…

– И все на свете перепуталось. Да? – сказала мама. – Ну, что же… А знаешь, милый, во всей этой истории есть какая-то польза.

– Да?! – вскинулся Журка. И вдруг вспомнил, как плевал на дверь красной слюной. И отодвинулся от мамы.

– Да, – вздохнула мама. – По крайней мере ты знаешь теперь, какая бывает боль.

Журка вздрогнул, но сказал пренебрежительно:

– Да что боль… Губу закусил, вот и все.

– Я не про такую боль. Я про то, как плохо, если родной человек обижает, а враг жалеет. Когда сердце болит… Такое тоже случается в жизни, это надо знать. А ты до сих пор жил, как счастливый принц.

– Почему это?

– Был на свете писатель Оскар Уайльд, и написал он сказку о счастливом принце, который жил в своем прекрасном дворце, за высокой стеной, и не ведал о людском горе…

– Сказку я читал, – перебил Журка. – Вон сказки Уайльда на полке. Дедушкины…

– Ох, а я и не знала…

– А при чем здесь этот принц?

Мама задумчиво сказала:

– Да потому, что жил ты, мой Журавлик, до сих пор спокойно и счастливо. Бегал, играл, в школу ходил, и никаких несчастий у тебя не было. Так, пустяки всякие… Ты даже (тьфу-тьфу) не болел никогда слишком сильно, только ангиной… С людьми бывает столько всяких бед, а ты до этого случая никакого горя не испытывал…

– Испытывал, – прошептал Журка. – Ромка…

– Да… Ромка. Верно… Только ты все равно не видел, как это страшно. По-моему, тебе до сих пор кажется, что Ромка просто далеко-далеко уехал.

– Нет, – возразил Журка и опустил голову. Потому что в глубине души почувствовал, что мама в чем-то права. И он сказал:

– Кажется иногда… Ну и что? Разве это плохо?

– Нет, не плохо. Я просто говорю, что это сделало твое горе не таким сильным. И к тому же оно у тебя было единственным в жизни.

– А дедушка…

– А что дедушка? Ты его не очень-то и знал. Всплакнул немного, вот и все…

– Это сначала… А потом не так… – тихо сказал Журка. – Когда письмо прочитал…

– Какое письмо?

Журка встал, снял с полки "Трех мушкетеров", вынул длинный конверт. Не глядя, протянул маме. Потом стал медленно застегивать рубашку и слышал, как мама шелестит бумагой. Наконец она сказала:

– Вот какой у тебя дедушка… А что же ты мне раньше не показал письмо?

Журка, чувствуя какую-то виноватость, шевельнул плечом:

– Не знаю… Не получалось.

– Да… Ты взрослеешь, – со вздохом сказала мама. И вдруг предложила: – Давай покажем это папе.