Журавленок и молнии - Страница 45

В этот миг все кончилось. Отец ушел, грохнув дверью.

Журка лежал с минуту, изнемогая от боли, ожидая, когда она хоть немножко откатит, отпустит его. Потом вскочил…

В перекошенной, кое-как застегнутой на редкие пуговицы форме он подошел к двери и грянул по ней ногой – чтобы вырваться, крикнуть отцу, как он его ненавидит, расколотить ненавистное зеркало и разнести все вокруг!

Дверь была заперта. Журка плюнул на нее красной слюной и снова размахнулся ногой… И вдруг подумал: "К чему это?"

Ну, крикнет, ну, разобьет. А потом? Что делать, как жить? Вместе с отцом? Вдвоем?

Жить вместе после того, что было?

Журка неторопливо и плотно засунул в дверную скобу ножку стула. Пусть попробует войти, если вздумает! Потом он, морщась от боли, влез на подоконник и стал отдирать полосы лейкопластыря, которыми мама уже закупорила окно на зиму. Отодрал, бросил на пол и тут заметил в углу притихшего, видимо, перепуганного Федота.

– Котик ты мой, – сказал Журка. Сполз с подоконника и, беззвучно плача, наклонился над Федотом. Это было здесь единственное родное существо. И оставлять его Журка не имел права.

Он вытряхнул на пол из портфеля учебники, скрутил из полос лейкопластыря шпагат и привязал его к ручке портфеля – как ремень походной сумки. В эту "вьючную суму" он посадил Федота. Кот не сопротивлялся.

– Ты потерпи, миленький, – всхлипнув, сказал Журка и надел портфель через плечо. Потом отворил окно, достал из-за шкафа специальную длинную палку с крючком, подтянул ею с тополя веревку. Взял веревку в зубы и выбрался через подоконник на карниз.

Стояли серовато-синие сумерки. Моросило. Сырой воздух охватил Журку, и он сразу понял, как холодно будет без плотной осенней куртки и без шапки. Но наплевать!

Журка плотно взял веревку повыше узлов, а пояс надевать не стал. Лишняя возня – лишняя боль. Он примерился для прыжка. Прыгать с Федотом на боку будет труднее… Ладно, он все равно прыгнет! Не в этом дело…

А в чем? Почему он замер?

Потому что понял вдруг, как это дико. Он уходит из дома, из своего, родного. И не просто уходит, а как беглец. И не знает нисколечко, какая дальше у него будет жизнь. Еле стоит на такой высоте, в зябких сумерках, на узкой кирпичной кромке…

"Мир такой просторный для всех, – вспомнилось ему, – большой и зеленый, а нам некуда идти…"

В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке…
«Куда же нам идти?..»

"К Ромке!" – неслышно отдалась под ним пустота. Словно кто-то снизу шепотом подсказал эту рифму. Такую простую и ясную мысль…

"А что? – подумал Журка. – Головой вперед, и все".

Вот тогда забегает отец!.. Что он скажет людям, которые соберутся внизу? И что скажет маме?..

Да, но мама-то не виновата. И у нее уже никогда не будет никого другого вместо Журки. Он же не маленький, знает, что из-за этого она сейчас и в больнице… Да и Федота жалко – тоже грохнется. Хотя его можно оставить на подоконнике… Но… если по правде говорить, такие мысли не всерьез.

А если все-таки всерьез?

Страшно, что ли? Нет, после того, что было, не очень страшно. Но зачем? Если бы знать, что после нашей жизни есть еще другой мир и там ждут тебя те, кого ты любил… Но такого мира нет. И Ромки нет… Ромка есть здесь – в памяти у Журки. Пока Журка живой.

Значит, надо быть живым…

Журка толкнулся и перелетел в развилку тополя.

Спускаться по стволу было трудно. Мешала боль. Мешал портфель с Федотом и суконная одежда, срывались жесткие подошвы ботинок. Это не летом… В метре от земли ботинки сорвались так неожиданно, что Журка полетел на землю. Вернее, в слякоть.

Он упал на четвереньки и крепко заляпал брюки, ладони и лицо. Зато Федот ничуть не пострадал. При свете от нижних окон Журка попробовал счистить грязь. Но как ее счистишь? Он взял портфель с Федотом под мышку и, вздрагивая, переглатывая слезы и боль, вышел на улицу.

Фонари горели неярко, прохожих было мало. Никто не остановился, не спросил, куда идет без пальто и шапки заляпанный грязью мальчишка с таким странным багажом. Видно, у каждого встречного хватало своих дел и беспокойств.

У тех, кто ехал в машинах, тоже хватало. "Москвичи" и "Жигули" с шелестом и плеском проносились по мокрому неровному асфальту. Мелкий дождь искрился и дрожал перед ними в длинных лучах. Журке надо было перейти Парковую, чтобы добраться до улицы Мира, и он остановился на углу – пропустить машины. Светофора на этом перекрестке не было, автомобили шли и шли. Что им какой-то дрожащий на переходе пацаненок!

Наконец поток машин прервался. Журка шагнул на дорогу, но тут из-за поворота выскочил сумасшедший "Запорожец", вякнул гудком и пронесся рядом с Журкой, обдав его грязной жижей.

Рядом была куча щебня для ремонта дороги. В ярости Журка схватил гранитный осколок и замахнулся вслед "Запорожцу"…

И чьи-то пальцы плотно ухватили его за кисть.

Милиция? Пусть!

Это была не милиция. Рядом стоял Капрал. В жидком свете фонаря Журка разглядел его красивое спокойное лицо. Капрал тряхнул Журкину руку, и камень упал в лужу.

– Ты неправильно кидаешь, – доброжелательно сказал Капрал. – Надо бросать во встречные. Тогда камень летит, как пуля – получается сложение скоростей. А, ты физику еще не изучал… Кидай вон в ту.

– Зачем? Не она меня обрызгала, – пробормотал Журка.

– А какая разница? Все они одинаковы, – серьезно сказал Капрал. Хотя я забыл… У тебя же папаша сам шофер! Тогда ты зря…

– А чего мне папаша… – хмуро отозвался Журка и стал смотреть на дорогу. Капрал оглядел его с головы до ног.