– Слушать надо, – подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.
– А мы слушали, – нахально сказал Бердышев.
– Ага! Особенно ты! – зло откликнулась Иринка. – Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму…
– За что его туда, бедного? – ухмыльнулся Грабля.
– За глупость, – сказал Сашка Лавенков.
Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!
– Ничего ты не понимаешь, – сказал ему Журка. – Там же на самом деле дома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами… – Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вниз, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.
С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?
– Они там стреляют, а я, что ли, виноват, – обиженно проговорил Бердышев. – Я-то что могу сделать?
Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:
– Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.
Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница произнесла:
– "Балда" – это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.
– Да я все сказал.
– Молодец… Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?
Лида Синявина подняла руку:
– Только у меня не вопрос. Я добавить хочу… Рассказать.
– Очень хорошо…
– У меня дома такая книжечка есть, называется "Стихи негритянских детей Америки". Там такие стихи… Ну, может быть, не очень складные, но такие – отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала… Можно, я прочитаю?
– Ты выйди к доске.
– Да нет, я здесь… – И она заговорила тихо и раздельно:
Мир такой просторный для всех,
Большой и зеленый,
А нам некуда идти:
В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке.
Куда же нам идти?
Нет никакого пути.
И крошится под ногами тропа.
Как лед – тонкий и ломкий…
– Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.
– Я еще… вот…
Мы дети,
Но в наших телах – тонких и черных —
Боль долгих веков.
Боль миллионов рабов,
Увезенных с потерянной родины.
Зачем, учитель, вы нам говорите
О нашей свободе,
Если на наших руках и ногах
Красными браслетами
До сих пор
Проступают следы кандалов?
Красные – на черном…
Лида помолчала и села.
Пока она читала, Журка вспомнил Олаудаха и теперь сказал притихшим ребятам:
– У меня книжка есть, очень старинная. Про приключения негритянского мальчика, про рабство. Он был предком вот этих ребят, у которых стихи. В этой книжке так же… такая же боль…
– А может быть, ты принесешь и мы почитаем? – предложила Маргарита Васильевна. – Это было бы очень интересно. Так сказать, перекличка эпох. Можно было бы включить в план пионерской работы.
– Я могу принести. Только ее трудно читать вслух, там язык такой… несовременный. Она в позапрошлом веке напечатана.
– Надо же, какая старина! – удивилась Маргарита Васильевна. – А если ее всю не читать, а ты просто покажешь ее, а самые интересные места перескажешь своими словами? Можно устроить интересный сбор…
– Ладно, – сказал Журка.
На уроке английского Иринка и Журка тихонько шептались. Иринка предложила интересное дело: попросить отца, чтобы он нарисовал картинки про Олаудаха. Перед сбором их можно развесить в классе.
– Лучше я попрошу Валерия Михайловича их переснять и сделать слайды, – сказал Журка. – У него это здорово получается. Слайды можно на экране показать, будет почти кино.
– Тогда надо музыку подобрать подходящую…
– А Игорь Дмитриевич согласится сделать рисунки?
– Неужели нет? Ты сегодня же книжку принеси…
Когда Журка вернулся из школы, папа был дома: приехал на обед. Он две недели назад вернулся из колхоза и работал теперь на строительстве нового квартала совсем недалеко от Парковой улицы. Возил на своем КамАЗе кирпич и облицовочные плиты.
Сейчас папа на кухне разогревал суп, который они с Журкой сварили вчера вечером.
– Обедать будешь, Юрик?
– Нет, я в школе поел… Ты у мамы был?
– Заезжал на минутку. Нормально. В пятницу выпишут.
Журка вздохнул: до пятницы еще четыре дня.
Маму положили в больницу на обследование. Журка знал, что ничего опасного нет, просто проверка, но без мамы дома было скучно. Поэтому он каждый день до вечера сидел у Иринки, даже уроки там готовил. Он и сейчас решил, что возьмет книжку про Олаудаха и сразу побежит к Брандуковым.
Журка подошел к стеллажу, потянулся за книгой… и остановил руку. Что-то на полке было не так. Непривычно. Нет, "Олаудах" стоял на месте, но рядом… рядом не оказалось высокой книги с трещиной на желтом кожаном корешке – "Сочинения об описи морских берегов".
Журка знал на память все книжные корешки, твердо помнил их порядок на полках. Еще вчера "Опись берегов" стояла рядом с "Олаудахом". А сейчас там темнел переплет "Истории кораблекрушений".
Сначала с удивлением, потом с тревогой Журка обшарил глазами все полки. Заглянул в ящик стола и даже под тахту. Потом громко спросил:
– Папа, ты не брал книгу с моих полок?
Было слышно, как отец звякнул о тарелку ложкой, откашлялся и сказал:
– Я к твоим книгам и не подступаюсь. Себе дороже…
Куда она могла деваться? Чертовщина какая-то…
Журка с опаской пересмотрел на полках свои сокровища. Все было на месте. Кроме "Сочинения об описи морских берегов".