Журавленок и молнии - Страница 33

Горька приходил обычно по вечерам. Иногда через дверь, иногда через окно (застегнув широкий страховочный пояс). Он был не очень разговорчив и… почти не мешал Журке возиться с книгами. Тоже брал какую-нибудь книжку – обычно с картинками – и листал в уголке, изредка поглядывая из-под волос на Журку.

В такие вечера было спокойно и тихо. Шелестели страницы да в соседней комнате уютно стучала пишущая машинка. Мама недавно стала работать в машбюро областной редакции и кое-какие материалы брала для перепечатки домой…

Один раз Горька попросился переночевать. Сказал, что отец на работе, а к маме приехала сестра из деревни, и они полночи будут вести разговоры о родственниках, спать не дадут. Горьке поставили раскладушку рядом с Журкиной тахтой. Горька вытянулся под одеялом, помолчал, закрыв глаза, и вдруг проговорил с усмешкой:

– Как в старые времена.

– В какие? – не понял Журка.

– Как при Юрии Григорьевиче… Только он всегда садился на подоконник и курил. У самой форточки, чтобы дым в нее шел.

Журке показалось, что в Горькиных словах есть какой-то глубоко спрятанный упрек, и он сказал со сдержанной досадой:

– Ну, уж тут я ничем помочь не могу. Сам знаешь, курить не научился.

– И не надо. Ты и без этого хорош, – ответил Горька так серьезно, что Журка смутился. Потянул с полки второй том "Путешествия на шлюпе "Камчатка" капитана Головнина (Санкт-Петербург, при Морской типографии, 1819 год) и сердито раскрыл наугад.

А Горьке на этот раз, кажется, хотелось поговорить. Он спросил:

– Ты к политинформации подготовился?

– А чего к ней готовиться? – откликнулся Журка. – Газеты посмотрел. Все равно ничего нового. В Африке воюют, в Южной Америке воюют, в Италии вокзалы взрывают, в Ирландии по демонстрациям стреляют. Израиль опять лезет на всех и бомбит… Даже тошно. Телевизор смотришь – там тоже: бах, бах! Иногда думаешь: взрослые люди, а чем занимаются. Будто на земле другого дела нет, как друг друга стрелять и резать.

– Люди всегда воевали. Еще с древних времен, – сказал Горька наставительно.

– Ну, вот именно. И до сих пор не поумнели… Когда один человек умирает, и то сколько горя. А тут сразу – трах, трах! – целые тысячи. Или даже миллионы…

– А если война справедливая! Если на тебя нападают!

– Вот я и говорю про тех, кто нападает. Чего им надо? Психи какие-то… Если "Синие молнии" и "Тигры" воюют, это ладно, потому что понарошку. Для интереса… Да и то, когда тебя расстреливать повели, ты вон как заметался. А если по правде?

– Чего ты такие разговоры сегодня завел? – недовольно сказал Горька.

– А ты сам спросил про политинформацию… Тебе хорошо, готовиться не надо. А я уже третий раз. И зачем только Маргарита меня политинформатором назначила…

– Потому что рассказываешь интересно.

– А я больше не буду интересно… Надо по очереди, а она все на меня. Пионерское поручение! Если по правилам, то классный руководитель не имеет права пионерские поручения давать, он ведь не вожатый. Нам это еще в третьем классе объясняли.

Горька сказал с коротким зевком:

– С Маргаритой мы еще хлебнем.

– Ну уж, хлебнем, – заступился Журка. – Обыкновенная. Как все учителя… Вот Виктор Борисович – тот в самом деле вредный. Как заорет…

Журка даже поежился, вспомнив завуча Виктора Борисовича – сухого, с аккуратным пробором и маленьким ртом, съеженным, как высохшая розочка.

– Витенька – просто псих, – сказал Горька. –

Маргарита хуже.

– Почему?

– Сам увидишь.

– Ты на нее злишься, что не дала нам на одну парту сесть, – проницательно заметил Журка.

– Ну и злюсь… Ты-то, конечно, не злишься. Тебе с Иркой – в самый раз.

– Я же не виноват, что у Маргариты такое правило: мальчик с девочкой, – недовольно сказал Журка.

– Дурацкое правило. Как в первом классе… Да еще в каждом кабинете проверяет: все ли на своих местах… Да ладно, мне и с Лидкой Синявиной неплохо. Не ябедничает, если подеремся, и списывать дает… А Ирка тебе не надоедает?

– Как это? – удивился Журка.

– Ну как… Полдня за одной партой, да потом ты еще дома у нее торчишь…

– Я не торчу, а делом занят, – хмуро сказал Журка. – Ты же видел, ее папа картину пишет.

– Да уж видел, – вздохнул Горька. – Когда кончит, на выставку пошлет. Небось, премию получит. Кучу денег…

– Балда ты, – огрызнулся Журка. – Он о деньгах и не думает. Если хочешь знать, ему за "Путь в неведомое" восемьсот рублей предлагали. А он все равно не продал, хотя дома ни рубля денег не было. Мне Иринка рассказывала…

– Он что, святой такой? Или решил, что мало дали?

Журка оторвался от "Путешествия на "Камчатке", вздохнул и медленно спросил:

– Слушай, ну почему ты про всех всегда говоришь плохое?

Горька помолчал, будто испугался. Потом сказал, то ли дурачась, то ли по правде:

– Да вот так уж… Наверно, потому что про меня никто хорошее не говорит.

"А может, в самом деле?" – растерянно подумал Журка. И пожалел Горьку. И решил сказать ему что-нибудь хорошее. Но Горька продолжал говорить сам:

– А картина мне здорово понравилась. Вы там на ней такие…

– Какие?

– Ну… в общем, видно, как вам хорошо друг с другом…

Журка усмехнулся:

– Ты еще подразнись: "Жених и невеста".

– Что я, совсем спятил? – сказал Горька и натянул до носа одеяло.

"Обиделся," – с тревогой подумал Журка.

Но Горька не обиделся. Он не мог обижаться на Журку. Он был привязан к Журке гораздо сильнее, чем это можно было заметить со стороны. Своей привязанности он стеснялся не только перед другими, но даже перед собой. Конечно, разве он был достоин Журкиной дружбы? Журка был умнее, храбрее, честнее. Горька завидовал той смелой ясности, с какой Журка смотрел на людей. Ему, Горьке, никогда не сделаться таким. Хорошо хотя бы то, что Журка не отталкивает его…